Форум » Литература » Из блокнотов князя П.А. Вяземского » Ответить

Из блокнотов князя П.А. Вяземского

Александр Трухин: Нынешнее немецкое владычество в администрации России - повторение норманского. И тогда славянский народ не онорманили, и ныне русский народ не онемечили, но официальная Россия - не русская. Лубяновский рассказывал мне о возмущении крестьян Апраксина и Голицыной в Орловской губернии числом 20 000 душ, когда по восшествии Павла приказал он и от крестьян брать присягу на верноподданничество. Крестьяне, присягнув государю, почитали себя изъятыми из владения помещичьего. Непокорность их долгое время продолжалась и Репнин ходил на них с войском. Я думаю, мое дело не действие, а ощущение: меня надобно держать как комнатный термометр: он не может ни нагреть, ни освежить покоя, но никто скорее и вернее его не почувствует настоящей температуры. Суворов говаривал: тот уже не хитрый, о котором все говорят, что он хитёр. Какой-то англичанин спросил в Италии у Алек[сандра] Булгакова: "Есть ли у вас дураки между русскими?" Удивленный таким вопросом, он отвечал: "Вероятно, найдется, как и между вами, французами и всеми народами". "Не о том дело,- продолжал англичанин,- не понимаю только, почему, имея русских дураков, правительство ваше употребляет чужестранных, н[а]п[ример], Мочениго". Сколько у нас мест для людей, и как мало людей на месте. (Вяземский цитирует Миллера, который пишет якобы о Персии). Император (Александр I) полюбопытствовал у князя (П. Вяземского), читал ли он Историю Карамзина и, услышав отрицательный ответ, с гордостью сообщил, что прочёл её от начала и до конца. Правительство наше признаёт послаблением, пагубною уступчивостью советоваться с природными способностями и склонностями человека при назначении его на место…К тому же тут действует и опасение: человек на своём месте делается некоторою силою, самобытностью, а власть хочет иметь одни орудия, часто кривые, неудобные, но зато более зависимые от его воли. Катастрофу Севастополя Пётр Андреевич переживал тяжело, он был одним из самых ярых противников заключения мира и всеми способами пытался донести до нового Императора, что подобный мир будет позором для России. Одёрнул Толстого за его роман «Война и мир», упрекнув автора в искажении истории. Теперь в большом ходу посредственности братство. Иные боятся ума, а я как-то всё больше боюсь глупости. Во-первых, она здоровеннее и от того сильнее и смелее; во-вторых, чаще встречается. К тому же ум часто одинок, а глупости стоит только свистнуть, и к ней прибежит на помощь целая артель товарищей и однокашников. Глупый либерал непременно глупее глупого консерватора. Сей последний остаётся тем, при чём Бог создал его: его не трогай, и он никого и ничего не тронет. Другой заносчиво лезет на всё и на всех. Один просто и безобидно глуп; другой из глупости делает глупости, не только предосудительные, но часто враждебные и преступные. Я не люблю людей, которых душою бывает ум: я хочу, чтобы умом человека была душа. Первые способны только блистать в обществе и занимать ваши скучные досуги своим остроумным лепетанием: последний близок вам во всякое время и тогда, когда плодовитые речи первых возбуждают ваше внимание, и только пока ударяют в ваш слух, часто одно слово последнего врезывается навсегда в вашу память и в ваше сердце. Вовенарг сказал: les grandes idees viennent ducoeur (Великие мысли исходят из сердца (фр.).}. Можно прибавить, что и принимаются в сердце) Мы никогда не оспаривали у вас убеждения силы, которое совсем иное, чем сила убеждения. Нет идеологии – нет и силы убеждения! В женщинах мы видим торжество силы слабостей. Женщины правят, господствуют нами, но чем? Слабостями своими, которые нас привлекают и очаровывают. Они напоминают ваяние, представляющее амура верхом на льве. Дитя обуздывает царя зверей. Английской министр при дворе Екатерины, присутствующий ее похоронам, сказал: On enterre la Russie {Хоронят Россию (фр.).}. Недвижима лежит, кем двигалась Вселенна! -- сказал о ней же Петров в одном своем стихотворении. Говоря о блестящих счастливцах, ныне окружающих государя, я сказал: от них несет ничтожеством. Головы военной молодежи ошалели и в волнении. Это волнение: хмель от шампанского, выпитого на месте в 814-м годе. Европейцы возвратились из Америки со славою и болезнию заразительною: едва ли не то же случилось с нашею армиею? Не принесла ли она домой из Франции болезнь нравственную, поистине Французскую болезнь. Эти будущие преобразователи образуются утром в манеже, а вечером на бале. Свободные мысли бывают у многих последним усилием и последним промыслом рабства и лести. Как странна наша участь. Русской силился сделать из нас немцев: Немка хотела переделать нас в русских (о Петре I и Екатерине II). Дмитриев говорит, что с той поры, как у нас духовные писатели стараются подражать светским, светские просятся в духовные. С поляками должно иметь мягкость в приемах и твердость в исполнении. Давайте поляку руку <учтиво> вежливо, но с ласкою руку его пожимая, прижмите ее так, чтобы он догадывался о силе вашей.- Они не умеют быть благодарными, а только энтузиастами. Главное <дело>: их заговорить. Не благотворите им на деле, а витийствуйте им о благотворении. Вот что с ними делал Наполеон: он не думал возвратить им независимости, а проповедывал им независимость и успевал. Они так дорожат честию слыть благородными и доблестными, что от одних слов о доблести, мужестве полезут на стену. В театре всякое пышное изречение, похожее на героическое чувство, приветствуется рукоплесканиями: и добродетели-то их все театральные! Оно не порок и показывает по крайней мере если не твердые правила, то хорошее направление. Робость, которая платит дань почтения мужеству, порок, который признает достоинство добродетели, не в совершенном упадке. Наполеон надоел иным французам: как они ни легкомысленны, но часы рассудка приходят на них: в Польше Наполеон пролил бы до последней капли польской крови. Не оттого что они в клятвах своих вернее французов, но Наполеон совершенно по них. Они всегда променяют солнце на фейерверк. Речь, читанная государем на Сейме, дороже им всех его благодеяний. Бей их дома, как хочешь, только при гостях будь с ними учтив. Нельзя сказать, что они славолюбивы, а успехолюбивы. Им не в том, чтобы дома быть счастливыми, а в том, чтобы блеснуть пред Европою. Политические Дон-Кишоты. Мне один поляк говорил, что Бонапарте безрассудно вверился великодушию англичан. Одни мы устояли бы его.- И точно Польша дала бы себя разрубить на куски, но не изменила бы несчастью. Г-жа Сталь, говоря о поляках, сказала: в них есть блеск, но ничего нет основательного. Я их скоро докончиваю. Мне нужно по крайней мере двух или трех поляков на неделю (Je les acheve vite; il m'en faut au moins deux ou trois par semaine) . Юлий Кесарь говорил о неприятеле своем Цицероне, что расширить пределы человеческого ума славнее, чем расширить пределы владения тленного. Наши предводители будут всегда рабами правительства, а не защитниками дворянских прав, пока не отменят пагубного обыкновения награждать их крестами и чинами. Милости должны бы быть в руке царя, награждения - в руке сограждан. Один умный человек говорил, что в России честному человеку жить не можно, пока не уничтожат следующих приговорок: без вины виноват, казенное на воде не тонет, а в огне не горит, все божие да государево. Необходимость в представительном правительстве и в уставе положительных законов заключается в следующей пословице: до бога высоко, до царя далеко. Близ царя, близ смерти. Честь царю, если сия пословица родилась, на войне! Горе, если в мирное время! Записки Дмит[риева] содержат много любопытного и на неурожае нашем питательны; но жаль, что он пишет их в мундире. Статфорд-Каннинг (Statford Canning) замечая, что у нас в противность Англии полиция везде на виду и гласна, говорил мне, что "некоторые предметы требуют оболочки: природа сокрыла от глаз наших кожею течение крови". Он сказывал, что читал письмо Байрона, в котором он писал к своему книгопродавцу: "Чтобы наказать Англию, я учусь италианскому языку и надеюсь быть через несколько лет в состоянии писать на нем: на италианском языке напишу лучшее свое произведение, и тогда Англия узнает кого она во мне лишилась".-- Он думает, что Байрон не мог бы играть важной роли в Греции и овладеть в ней событиями: по словам его, он был великой души, но слабых нервов и слишком доступен к потрясению сильных впечатлений. Статфорд-Каннинг спрашивал у него однажды, когда явится в свет путешествие по Греции приятеля его Гоб-Гоза (Hob-house); "Он подвержен беременности слоновой,- отвечал Байрон,- ему потребно двенадцать лет для разрешения". В прогулке с ним по качелям говорили мы о великане, показывавшемся в прежние годы, и я повторил слышанное мною замечание, что великан этот умрет, когда перестанет расти. За обедом разговорились мы о Наполеоне…Каннинг заметил, что завоевания были ему, может быть, необходимы для поддержания себя во Франции. Я применил к нему замечание, сказанное мною о великане: сравнение мое с Наполеоном приходило и ему в голову, когда мы говорили о великане. Сисмонди в одной статье, напечатанной в Revue Encyclopedique ["Ревю Энсиклопедик"], говоря о пользе и приятности истории, замечает: «Между тем мало привлекательности для человека в изучении того, что могло бы быть благотворным для человечества или для его нации, если он убежден, что и по узнании истины не будет в его воле привести ее в исполнение и что ни он, ни все ему равные не имеют никакого влияния на судьбу народов, а что те, кои правят ими, не их пользу предназначают целью себе. Он тогда предпочитает оставаться в слепоте, чем глазами открытыми видеть, как ведут его к бездне. Поэтому народы, не пользующиеся свободою и не уповающие на нее, никогда не имеют истинной наклонности к истории, иные даже не сохраняют памяти событий минувших, как турки и австрийцы; другие, как арабы и испанцы, ищут в ней одну суетную пищу воображению, чудесные битвы, великолепные празднества, приключения изумительные; прочие еще, и эти многочисленнее, вместо истории народной имеют просто историю царскую. Для царей, а не для народа трудились ученые; для них собрали они все, что может льстить их гордости; они покорили им прошедшее, потому что владычество настоящим было для них еще недостаточно» Собрание народных хроник французских: Гизо собрал летописи, предшествующие 13 веку; Бюшон - летописи 13-го, 14-го и 15-го столетий; Фуко - записки, объемлющие пространство времени от 15-го века до 18-го; Бервиль и Барьер - записки эпохи революции. Император Александр переходил от увлечения к увлечению и от культа к культу. С 1803 по 1807 у него был культ Екатерины и ее образа правления, отвергнутого Павлом I; с 1807 по 1811 у него был культ Наполеона, его славы, его завоевательных идей; с 1812 по 1815 у него, совместно с испанскими кортесами, немецкими студентами, польскими сеймами и французскими конституционалистами, был культ либеральных принципов, как это подтверждают его прокламации к народам; с 1815 по 1825 у него был культ власти и Священного союза ("Курье Франсе", 25 декабря 1825) (фр.). С некоторыми исправлениями и прибавлениями сие разделение было бы довольно верно. В этой же статье приписывают энтузиастическое расположение Александра родовому расположению в отрасли Голстейн-Готторнской. В "Morning-Post" ["Морнинг Пост"] уверяют, что Александр умер насильственной смертию, и к этой сказке припутывают и цесаревича, и прогулку по Азовскому морю, и проч. и проч. В "Morning Chronicle" ["Морнинг Кроникл"] сказано: "Мы слышали, несколько времени тому, что рассудок Имп[ератора] Алекс[андра] был поврежден, но не могли удостовериться в истине этого слуха". Генрих, желая основать благоденствие земледелия, предписывал Сюлли оказывать небрежение к дворянам, приезжавшим в Париж, чтобы величаться своею роскошью. Он хотел, чтобы они жили по своим поместьям и занимались ими: "Счастлив,-- говаривал он,-- кто имеет 10 000 ливров годового дохода и никогда не видал короля!" Я писал сегодня Жуковскому: "Чувство, которое имели к Карамзину живому, остается теперь без употребления: не к кому из земных приложить его. Любим, уважаем иных, но все нет той полноты чувства. Он был каким-то животворным, лучезарным средоточием круга нашего, всего отечества. Смерть Наполеона в современной истории, смерть Байрона в мире поэзии, смерть Карамзина в русском быту оставила по себе бездну пустоты, которую нам завалить уже не придется. Странное сличение, но для меня истинное и неизысканное! При каждой из трех смертей у меня как будто что-то отпало от нравственного бытия моего и как-то пустее стало в жизни. Разумеется, говорю здесь, как человек, член общего семейства человеческого, не применяя к последней потере частных чувств своих. Смерть друга, каков был Карамзин, каждому из нас есть уже само по себе бедствие, которое отзовется на всю жизнь; но в его смерти, как смерти человека, гражданина, писателя, русского, есть несметное число кругов все более и более расширяющихся и поглотивших столько прекрасных ожиданий, столько светлых мыслей". Беда иной литературы заключается в том, что мыслящие люди не пишут, а пишушие люди не мыслят. Montmorin, gouverneur d'Auvergne [Монморен, губернатор Оверни], писал Карлу IX: "Государь, я получил за печатью вашего величества повеление умертвить всех протестантов, в области моей находящихся. Я слишком почитаю ваше величество, чтобы не подумать, что письма сии подделаны; и если, от чего боже сохрани, повеление точно вами предписано, то я также слишком вас почитаю, чтобы вам повиноваться". Вообще истине новой нужно не менее тридцати лет, чтобы укорениться в народе многочисленном, когда он спокоен и бесстрастен. Пока не отозвалась она несколько раз во всех ушах, пробудила ленивых, поразила беспечных, обратила упрямых и суеверных, что одно и то же, и разоблачила ханжей, поколение миновалось. Но во времена необычайные и когда два мнения сшибаются, то, которое истинно, провозглашается с такою живостью, что успехи его неимоверны: оно подкрепляется противоречием и разносится страстями – год войны тогда более столетия в иное время. Уж так и быть, оставить бы нищим духом царство небесное, но зачем же отдавать им и царства земные? В доказательство, что порабощение не есть природное состояние человека, можно заметить, что каждый при случае умеет повелевать, но не каждый может повиноваться.

Ответов - 0



полная версия страницы