Форум » Литература » А. И. Тургенев. Хроника русского. » Ответить

А. И. Тургенев. Хроника русского.

Александр Трухин: А. И. Тургенев. Хроника русского. Дневники (1825-1826 гг.) Издание подготовил М. И. Гиллельсон Серия "Литературные памятники" М.-Л., "Наука", 1964 OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru ---------------------------------------------------------------------------- ПРЕДИСЛОВИЕ Заглавие этой книги принадлежит Пушкину. "Хроникой русского" назвал Пушкин письма своего близкого друга Александра Ивановича Тургенева, печатая их в своем "Современнике"; под таким наименованием корреспонденции А. И. Тургенева были известны и всем литераторам пушкинского круга; нередко называл их так и сам автор. "Хроника русского" - серия писем, посылавшихся А. И. Тургеневым в Россию во время его продолжительных заграничных странствований. В этом издании впервые объединены все эти письма, увидевшие свет в русских журналах между 1827-1845 гг. Собранные вместе, они образуют памятник первоклассного исторического и литературного значения. Ценность этих писем понимали уже Пушкин, Вяземский, Жуковский, читавшие их вслух, восхищавшиеся ими и хлопотавшие о помещении их в печати. В самом деле, это - письма широко и разносторонне образованного литератора пушкинской поры, обладавшего острой наблюдательностью, неисчерпаемым стремлением к знанию, умением живо, непринужденно, с присущей ему индивидуальной экспрессией передавать свои впечатления от всего, что он узнал и увидел; особое значение эти письма имеют потому, что о жизни Западной Европы он сумел рассказать с точки зрения передового русского человека своего времени, во всех подробностях, но без педантизма, с живостью умного наблюдателя. Убежденный гуманист, непоколебимый противник крепостного права, А. И. Тургенев не мог ужиться в самодержавной России. Аракчеевский курс Александра I, а затем вступление на престол Николая I окончательно закрыли путь к большим законодательным преобразованиям, о которых так мечтал А. И. Тургенев. После восстания декабристов он остался верен либеральным идеям своей юности. Связав свою судьбу с судьбой своего брата Н. И. Тургенева, приговором Верховного суда осужденного на вечное изгнание, А. И. Тургенев оказался в оппозиционном лагере вместе с другими передовыми дворянскими писателями. С 1825 по 1845 г., почти двадцать лет с небольшими перерывами, А. И. Тургенев провел за границей - во Франции, Германии, Англии, Италии, Швейцарии. Во всех этих странах он приобрел много друзей. Круг его знакомств был чрезвычайно обширен. Он хорошо знал Гете и Гумбольдта, Вальтера Скотта и Т. Мура, Ламартина и Шатобриана, Стендаля и Мериме, Гюго и Бальзака... Трудно найти сколько-нибудь примечательное лицо европейской истории первой половины XIX в. - литератора, ученого, политического деятеля, артиста, музыканта, художника, - о котором не было бы сказано в письмах А. И. Тургенева: он записал свои беседы с ними, рассказал об их жизни, занес в свои дневники отзывы о них современников. "Хроника русского" - это прежде всего летопись западноевропейской культуры первой половины XIX в., занесенная в памятные тетради на месте действия, под непосредственным впечатлением событий, участником которых он сделался, и знаменательных встреч, которых всюду искал этот неутомимый странствователь и собеседник. Помимо "Хроники русского", в настоящем издании печатаются впервые заграничные дневники А. И. Тургенева за 1825-1826 гг., когда завязывались его широкие связи с передовыми деятелями Западной Европы и когда события, происходившие в России, - декабрьское восстание, суд над декабристами, начало реакции, - заставляли его с особой тревогой думать о судьбах его родины. 23/11 декабря 1826. ПИСЬМО ИЗ ДРЕЗДЕНА (ИЗВЛЕЧЕНИЕ) Съезд германских натуралистов в Дрездене. Об энциклопедиях и предисловии Гизо к новой энциклопедии. О лекциях исторических. О французском журнале, до немецкой литературы относящемся. О книге Бутервека. О графине Рек и поэте Тидге. ...Пришлю при первом случае описание бывшего здесь в сем году съезда естествоиспытателей из всей Германии, с исчислением всего, что читано или о чем рассуждаемо было, и надежд для будущего, от сей умственной деятельности в Германии. Сколько открытий в первом зародыше, сколько новых метод, трудолюбием и гением германским усовершенствованных! Эти семена не затеряются: они сохранятся в журналах, созреют и принесут плод во время свое неуклонным стремлением немецких ученых к расширению области наук и к улучшению метод, столь сильно содействующих порывам гения... Можно написать прекрасную статью (и назвать ее предохранительною) о разных энциклопедиях, в Германии, Франции и Англии ныне выходящих. В "Revue Encyclopedique" есть предисловие Гизо к "Encyclopedic progressive", издаваемой во Франции, и сравнение плана сей книги с другими того же рода, английскими и немецкими. Он умно, и для француза довольно беспристрастно, судит; но все еще нам не должно увлекаться его рассуждениями о пользе энциклопедий и беречься их. Я не в обыкновенном смысле, страха ради д'Аламберта, осуждаю их, а в отношении к роду познаний, чтением энциклопедическим приобретаемых, и к слишком легкой удобности знать о многом очень мало. Статья об энциклопедиях привести может ко многим полезным рассуждениям о народном воспитании и просвещении. А если захочется покритиковать, то и Гизо упрекнуть можно, что сколько он ни желает отстать от французского чванства, все еще думает об одних французских философах, когда говорит, что в XVIII веке философия умозрительная не шагнула, а только пустила в ход свою мелкую монету. А когда жили Кант, Шеллинг, Фихте, Гегель, Якоби, с братиею в Германии, а Дюгальд Стюарт в Англии? Но для Гизо Европа во Франции, а Франция в Париже... Доставлю также для журнала исчисление предметов (table des matieres), по коему профессор Гассе преподает нам здесь историю. Можно видеть из происшествий и лиц, коими оттеняет и отличает он каждую эпоху, образ и методу его преподавания. К тому же можно самому наполнять его рамы и выводить свои заключения. Точки, на которые он указывает, лучезарны и его исторический фарос довольно верен. Жаль, что для слушателей своих он должен читать по-французски, а не на природном языке. В Париже и Страсбурге выходит, на французском языке, "Германская библиотека", литературный журнал ("Bibliotheque allemande"). Участники в издании большею частию адвокаты. Тут и старая и новейшая литература, и, кажется, все довольно беспристрастно. Вышло уже девять книжек, в коих я не нашел много нового, но в русский журнал почти все годится... Хорошею жатвою для русского журнала может быть и книга Бутервека "Мелкие сочинения философского, эстетического и литературного содержания". Вышла только 1-я часть, и в ней литературная автобиография самого Бутервека: образец сочинений в сем роде и истинно авторское самоотвержение. Он говорит о себе, как о другом; критикует и ценит свои творения строго и осуждает весьма здраво и основательно то, что всей публике в нем нравилось. Тут же есть статья о Шиллере и его сочинениях, прекрасная. Вот что говорит он между прочим: "Поэзия Шиллера родная сестра философии. Она основывается на понятии о бесконечном. По истинному праву слывет он сердцевозносителем (der Herzerhebende). Учители его были Шекспир, Гете. Шиллерова Муза пребывает уныло-задумчивою и тогда, когда улыбается (Schillers Muse bleibt melancholisch auch wenn sie lachelt)". Но главная статья в сей книге для перевода на русский язык: Мысли о литературе. Роды словесности прекрасно означены; замечательно также тут и рассуждение о журналах, разделении их, влиянии на литературу и на народ, различии их от газет, как литературных, так и политических. Автор говорит, что "Английский зритель" и другие английские периодические листы, в том роде писанные, должны служить примером журналистам, желающим придать изданиям своим прочное достоинство, особливо же, если хотят они соединить эстетический интерес с нравственным. Чем более обозреваю область наук и литературы, тем более удостоверяюсь, что весьма легко, с пользою для читателей, действовать благонамеренному журналисту и при самой строгой цензуре. Кажется, Карамзин говаривал, что цензура для таланта то же, что рифмы для истинного поэта... Когда-нибудь ознакомлю вас и с графинею Рек и с вечерами ее. Она известна своим авторством ("Путешествием в Италию" и сочинением о Каллиостро) и радушием, с коим собирает у себя здешних ученых, литераторов, музыкантов и чужестранцев. У нее живет поэт Тидге, который вчера прочел нам две первые песни своей "Урании". В них много прекрасных стихов и высоких мыслей... {1} II. ПИСЬМА ИЗ ДРЕЗДЕНА {*} {* Извлечение.} О типографической деятельности немцев и материалах для иностранной библиографии. Об исторических Resumes, немецких и французских. О пользе немецких и английских биографий; о биографиях немецких ученых и академиков французских. О путешествии французского консула Гамбы по Южной России и за Кавказом. О сочинениях Ейро, "Записках" Уврара и Огинского, новых "Мессеньенах" Казимира Делавиня; новом портрете Жуковского. Об италианской опере "Петр Великий" и благородном спектакле в Дрездене. О Китайском романе, изданном Абель-Ремюза. О новых письмах Вутье о Греции. О нападках журналиста Кинда на Гете. Об "Истории революции французской", сочинение Минье. О молодом русском поэте Беке. 15/3, 21/9 января, 1827 г. ...Передо мною лежит кипа немецких объявлений о разных книгах, издаваемых на разных языках. В некоторых из этих типографических афишек находятся выписки и краткие известия об авторах. Сообщу их при первом случае. В них увидите главнейшую часть всей германской ученой и литературной деятельности. Все это может пригодиться, пополнит библиографические статьи журнала, а читателям русским, желающим выписывать книги, даст знать о цене оных и о качестве издания. Желательно, чтобы в каждой книжке журнала была библиографическая статья об иностранных книгах, но универсальная, до всех отраслей наук и словесности относящаяся. {Это желание многих особ, которых мнение уважать почитаю долгом. В будущих книжках "Телеграфа" иностранную библиографию постараюсь сделать постоянною статьею библиографического отделения. Изд. {1}} Для нас и не совсем новое ново. В больших изданиях немецких классиков, например: Гердера, Гете и проч., нужно только предостеречь, что они долго, часто год, два, три года, выходят, часто долее, чем иной автор живет в потомстве. Мы подписались на Гердера и Гете, но бог знает, когда увидим последние части оных. Издания в 16-ю долю очень дешевы, но не милы, отдаленностью окончания оных. Не худо бы исчислить все издания многотомных авторов, в одном томе издаваемых: Вольтера, Шекспира, Вальтера Скотта, Байрона и проч. и Resumes, кои теперь во Франции и в Германии, в разных видах, выходят и носят на себе печать национальности. {2} Тут любопытно было бы сравнить Resumes немецкие с французскими. Немцы и в 16-ю долю листа хотят быть степенными, учеными немцами и пишут для народа и для ученых в одно время. И это смешение целей (извините) не вредит, большею частию, главной цели таких книжек, то есть народности оных; ибо и низшие классы могут читать их с пользою, а для высших и для ученых они служат повторением известного, но вкратце и в малом объеме. Так, например, профессор Гассе написал историю Ломбардии en Resume, {3} и я знаю ученых, во всей силе слова сего, кои с удовольствием прочли ее (между прочими Беттихер, известный археолог), в то время, как французские Resumes и нашему брату не всегда в пору. Я не мог дочесть Resume русской истории и бросил книжонку Раббе, {4} впрочем, и на немецкий язык переведенную, ибо немцы все, и дурное и хорошее, переводят. Это юродо-универсальность в них досадна иногда для их почитателей и читателей. Я давно уже думал, что нашим журналистам должно знакомить нас с немецкими и английскими биографиями ученых. Они рождают жар к просвещенным занятиям, к наукам, который благодетельно для ума и сердца светит и согревает в одно время. Назову биографии Геерена, Иоанна Мюллера и Гейне. {5} Из старика Шлецера можно и для России многое взять, любопытное и занимательное. Советую также обратить внимание и на биографии французских академиков, славным Кювье (между прочим, о Палласе) изданные, и вы обогатите нашу словесность неизвестными ей сокровищами и укажете читателям пути гения и трудолюбия, которое часто достигает, а иногда и обгоняет первого. Эта часть принадлежит по праву биографу Озерова и Дмитриева. {6} Я забыл указать на новую книгу, которая трепещет de l'interet du moment: это путешествие французского консула Гамбы в Персию, вышедшее в Париже в самое то время, как пришло туда известие о впадении персиян в наши пределы, и обратившее внимание Франции и Англии описанием тех самых земель, за кои и в коих теперь сражаются. Оно в двух частях, с атласом, видами и изображениями костюмов. Можно купить без карт и костюмов. Последние нам русским известны; но текст и предмет книги любопытны и важны указаниями и советами, кои автор дает нам и французам о восстановлении древнего пути торгового, чтобы вырвать трезубец у Британии Нептуновны, овладеть, вопреки ей, азиатскими сокровищами и открыть путь нашим в Азию. Книга называется "Voyage dans la Russie meridionale et particulierement au dela du Caucase, depuis 1820-1824" (2 т.) - Гамба был два раза в России. Должно непременно перевесть на русский язык существенное из предисловия, в котором объяснена цель книги, и из самого текста, где указаны средства, пути, предметы торговли: можно оживить для журнала эту мнимую сушь портретами Ермолова, Вельяминова и других. Вот книги, кои журналистам должно ловить на лету и в ту же минуту на вертел для читателей. Есть еще любопытная книжка "Les trois Epoques des tems modernes, ou les revolutions religieuse, politique et commerciale". В этой брошюре, писанной Ейро, есть мысли, хотя автор и многое пустомели о России, как и в большой 3-томной книге своей о французской юриспруденции. Недавно прочел я две части "Записок" Уврара (les Memoires d'Ouvrard), также и две части "Записок" Огинского. {7} Они теперь ходят по русским и дамским рукам, следовательно, не скоро ко мне возвратятся. Но когда выручу их, познакомлю вас с ними короче. Читали ль вы новые семь "Мессениен" Казимира Делавиня? Глядя на снег, который оживил вчера холодность здешних немцев и посадил их в длинные плетеные коробки, называемые здесь санями, без подрезей, движимые лошадьми с колокольчиками, я вспомнил два стиха Делавиня: Quel parfum de patrie apporte се vent frais! Que la patrie est belle au moment qu'on la quitte! {8} Кто бы думал, что первый, свежий стих, из Делавиня? Но есть и знойные, прекрасные, например о Корсике... Идем по трескучему, шестиградусному морозу смотреть большой портрет Жуковского, вчера живописцем Боссе конченный. Жуковский представлен идущим в деревьях: вдали Монблан и его окрестности. Портрет сей выставлен будет в Петерб<ургской> академии. Сходство большое! Но я сначала не был доволен выражением. Авось Боссе исправил по моим замечаниям. Недавно играли здесь италианцы оперу "Петр Великий". {9} Музыка, краденная из Россини. Сюжет оперы несообразный, и костюмы смешные. В роще, летом, Петр Великий и Головин в шубейках и в шапках; Лефорт и кн. Меншиков в старинных мундирах, а придворные и Сенат во французских шитых кафтанах, в розовых шелковых штанах и в адвокатских париках. Екатерина I в польском наряде, фрейлины ее в сарафанах, с длинными рукавами. Петр I мистифирует сардамского корабельщика, который приехал навестить его со своею свояченицею. Она выходит за Головина, который еще в Сардаме любил ее, но женится по высочайшему повелению. Здесь теперь и благородный спектакль французский и немецкий, в пользу бедных, но не греков. Играют некоторые дипломаты и наш кн. М...., княжна Кауниц, графиня Пальфи и проч. Мы видели первое представление. В зале публичной устроен театр, вмещающий 500 зрителей. Давали пьесу Пикара, переведенную Шиллером: играли без претензии и слушали без строгой критики. В оркестре играли кн. Голицын, граф Гудович. Имеете ли роман китайский, изданный Abel-Remusat? {10} В предисловии, о романах вообще и Вальтера Скотта, найдете поживу для журнала. На сих днях вышли в Париже новые письма Вутье о Греции. Они все принадлежат журналу, как по содержанию, так и по трепещущему интересу, коим оживлены. Любопытную статью для России можно составить из переговоров Вутье в Риме, с кардиналом, о присоединении греческой церкви к римской и о надеждах, возродившихся в ватиканской политике по сему случаю. Конечно, Греция не приняла бы никаких подобных предложений и не погубила бы души для самого спасения отечества; но любопытно видеть неизменяемость, постоянство папизма, все еще помышляющего о завоеваниях, когда от колосса отпадают собственные члены. В этой же книге помещены и греческие народные песни и другие опыты народной поэзии. Вчера ввечеру были мы на литературной вечеринке у здешней живописицы m-lle Winkel, {11} которая собирает всю ученую, поэтическую и пишущую братию. Мы слышали тут журналиста Кинда, именем и ростом, который нападал на Гете за то, что он сюжет для "Германа и Доротеи" украл у какого-то современного журналиста, слово в слово описавшего в рейнском журнале анекдот, служащий основанием сочинению Гете. Все восстали против несправедливости нападения, как будто бы Гете имел нужду скрывать заимствованную быль (factum), которую он возвысил, украсил, сотворил снова в своей прекрасной поэзии. С равною справедливостию можно бы обличать в покраже мрамора для Венеры Фидиаса или создателя Аполлона. Тут дело не в глыбе мрамора, а в формах и в выражении божественности идеальной. Так же, как Корреджио не краскам обязан своей мадонной, так и Доротея Гете, вся хотя и в натуре, но Гетем созданной, им идеализированной. Скорее Корреджио мог найти вдохновение для изображения своей мадонны в богодухновенных песнях церковных, нежели Гете в журналах современных своего Германа. Слушая крошку-Кинда, который важничал, читая нам свои исторические документы против Гете, я невольно вспомнил нашего Крылова: Ай Моська! знать она сильна, Что лает на Слона! Вместе с тем вспомнил и стихи Шиллера и применил их к Гете: Und was er bildet, was er schaft, Das dankt er seiner Dichterkraft, а не повести о французских эмигрантах на Рейне. Но этой вылазке обязаны мы ответом антиквария Беттихера, который, выслушав Кинда, сел на его место и рассказал нам анекдот, коего он сам был свидетелем в Веймаре, у герцогини. В разговоре Гете с Гердером последний однажды сказал ему, что, конечно, он заимствовал содержание "Германа и Доротеи" из анекдотов о французских эмигрантах в 1792 году. Тут Гете с жаром отвечал Гердеру, что он почти все сюжеты свои брал из натуры и из истории, следовательно, из других, но что именно простой сюжет этой идиллии он ни от кого не заимствовал, а сам изобрел. И в этом можно ему верить, ибо не нужно большого творческого труда, чтобы выдумать происшествие, которое, конечно, с большим или меньшим изменением, не раз могло тогда случиться, во время похождений эмигрантов французских на Рейн и во всей Германии. Теперь, и здесь и в других местах Германии, какой-то дух брани против Гете распространился, {Присовокупив биографию и портрет Гете к следующей книжке "Телеграфа", мы поместим после того одну из бранчивых статей, переведенную из нового немецкого журнала. {12} Публике нашей должно знакомиться со всеми новостями и движениями европейских литератур. Изд.} но враги так мелки, что их едва и замечают в борьбе с гигантом; а они, несмотря на то, продолжают гомозиться, забывая, чем Гете обязана Германия и что он истинный представитель не одной только поэзии немецкой, но всей германской цивилизации. Он живое выражение всей их интеллектуальной национальности, более чем Шекспир английской, а Вольтер французской, ибо он выражает немцев и в поэзии, и в учености, и в чувстве, и в философии, действует на них, а через них и на всю европейскую литературу; служит вместе и верным, всеобъемлющим зеркалом германизма, коего он сам есть создание; между тем как Шекспир создал вкус и народность англичан в поэзии, а Вольтер образовал век свой и французов, а не ими образован. Я не умаляю и не возвышаю Гете, а ставлю его на его место в Германии, в применении к месту занимаемому Шекспиром в Англии и Вольтером во Франции. Я на днях перечитывал Минье "Историю революции французской, от 1789 до 1814 года", в двух частях. {13} В ней много обозрений, портретов, прекрасных, и есть страницы красноречивые. Например: о казни Лудовика XVI и в нескольких строках верный портрет коронованного праведника и мученика. Много любопытного и о живых, между прочим, об обер-церемониймейстере Талейране, который встречал и провожал все власти. У нас здесь русский поэт, юноша Бек. В стихах его, хотя и весьма молодых, виден уже истинный талант и какой-то вкус, тем же талантом угаданный. Он же и живописец и едва ли не музыкант. Не знаю, удастся ли мне прислать тебе стихов его. Жуковский не советует ему писать стихи для печати, полагая, что это слишком рано заронит в нем искру авторского самолюбия и увлечет его к занятиям, кои должны быть для него теперь еще чужды. Он испытывает силы свои в переводе Вергилия, с латинского, и образует вкус свой по древним и новым классикам... Э. А.

Ответов - 5

Александр Трухин: ИНОСТРАННАЯ ПЕРЕПИСКА (ИЗВЛЕЧЕНИЕ) О Карамзине и молчании о нем литературы нашей; об ответе на немецкую рецензию на него написанную. О записках Босвеля о Джонсоне и возможности составить подобные записки о Карамзине. О покойном короле саксонском; черты из характера его и жизни. О некоторых членах королевского саксонского дома. Об издаваемых Мартенсом дипломатических актах. Об издании переписки Гете с Шиллером и переписки Якоби. О Линднере. Дрезден. 1827. Ты прав: негодование твое справедливо. Вот уже скоро год, как не стало Карамзина, и никто не напомнил русским, чем он был для них. Журналисты наши, исчислив кратко, впрочем, не безошибочно, труды его и лета жизни, возвестив России, что наставника, дееписателя, мудреца ее не стало, исполнили долг современных некрологов; но не умели или не хотели воспользоваться правом своим возбуждать народное внимание, народное чувство к важным событиям в государстве. Конечно, в числе особенностей нашей словесности можно поставить и судьбу ее преобразователя, единственного, полного представителя не нашего, но европейского просвещения в России, соединенного в нем с познанием всего отечественного, с познанием, коему можно уподобить только одну любовь его к отечеству. И сей великий сын России, любивший судьбу ее, и в первом мерцании нашей славы воинской, при Игоре и Святославе, и в годину искушения, при Ольговичах и татарах, и во время внутренних преобразований, при Годунове и Петре, и в блестящий век Екатерины и Александра, и, наконец, умиравший с любовью в сердце и с верою в будущее постепенное возрождение империи, - Карамзин не имеет еще ценителя ни главного труда его, на других бессмертных его заслуг, оказанных России и языку ее. По сию пору один государь, представитель народной благодарности, указал Карамзину место его в храме славы. Между тем как во Франции часть населения Парижа подвиглась на погребение генерала-оратора (Фуа); в Англии, в журналах оппозиции и министерских, ежедневно извещают публику (письмо сие писано во время болезни Каннинга) об успехах выздоровления министра - у нас, кто по сию пору прервал гробовое молчание о Карамзине? Кто из нас положил цветок на уединенную могилу его? Мы, жившие его жизнью, страдавшие его страданиями, мы, одолженные ему лучшими благами ума и души, что мы сделали? Опустили его в могилу, бросили горсть земли на землю его и смолкли, как умершие. {1} Ты обвинял меня в бездействии в самое то время, когда я собирался послать в немецкие ученые ведомости написанное мною возражение на одну рецензию, в "Лейпцигской ученой газете" напечатанную, в которой Карамзина хвалили за его историю и хулили за чужие ошибки. {2} Жалею о Карамзине и о друзьях славы его, что не им, а мне досталось защищать его. Уступил бы им охотно в этом и остался бы при единственном сокровище, которого у меня, как у Карамзина славы, никто не отнимет, остался бы при моей любви к его памяти, при моей к нему благодарности, при воспоминании о последней, тихой минуте его жизни. Мое письмо было пространнее, но, перечитав его в тишине сердца, выключил я из него все выпалки на лужницких старцев {3} и все, Карамзина недостойное. Да живет память его и в каждом движении нашего сердца и в каждой строке о нем! Чем иным можем доказать нашу любовь к нему, как не жизнию, его достойною, как не чувствами, подобными тем, кои сам питал он и к друзьям и к недругам, ненавидя порок, но любя и прощая всех. {Дрезденский корреспондент обещает прислать в "Телеграф" и немецкую рецензию и ответ свой, который, вероятно, теперь уже напечатан в немецких ведомостях. Кажется, часть замечаний критических рецензента падает на сказания Карамзина о Винете. Но дело в том, что Карамзин не мог знать сомнения немецких критиков об историческом бытии Винеты, ибо сии сомнения возникли в 1816 г., когда Карамзин печатал свою "Историю". Прежде никто не сомневался в существовании Винеты, и Иоанн Миллер блистательно описал ее падение и поглощение развалин ее волнами морскими. {4} Изд.} Здесь и бюст Галлера, о котором можно сказать то же, что Карамзин сказал о Петре I: "Европа назвала его Великим". Недавно основан здесь первый Швейцарский университет, {4} и в день моего приезда должны были начаться лекции; я пошел к педелю, купил каталог, справился о профессорах, но ни одной лекции в первый день не было. Знаменитый Окен, натуралист, прославившийся своими открытиями в царстве животных, смелостию мнений, своими счастливыми дефинициями, - сделан ректором при открытии университета. Я читал прекрасную, оригинальную речь его и все акты университетские. Швейцарцы, несмотря на патриотизм свой, неохотно посылают в Цюрих детей своих и предпочитают иногда иностранные университеты национальному; между тем у некоторых правительств здешний университет в дурной славе, хотя вряд ли он ее заслуживает? Считают в этом году до 200 студентов. Между профессорами есть отличные, особливо по медицинской части. Новое университетское здание еще не кончено. Если швейцарцы признают Цюрих своими Афинами, то, вероятно, и университет процветет со временем. Главное неудобство учредить общий национальный университет в Швейцарии - разноязычие и разноверие кантонов. Католики недовольно просвещены, чтобы позволить детям своим учиться в протестантском университете; а особый университет для католиков строить трудно; ибо в католических кантонах вообще нет большой жажды в науках, и они довольствуются запоздалыми, мрачными школами иезуитов. К тому же женевцы, вадтцы, нейшательцы, где бы нашлось более охотников до академического учения, употребляют французский, тесинский кантон и смежные с Италией швейцарцы - италианский, а в Цюрихе все преподается на немецком языке. Бернские аристократы не согласятся также посылать детей своих в Цюрих, где уровень на все сословия, так, как английские лорды все еще посылают детей в Кембридж и Оксфорд, где учились они, а не в новый Лондонский университет, во многом опередивший старших и слишком устаревших братцев своих, коих профессор-философ Дюгальд-Стюарт сравнивал с кораблями на якоре в быстрой реке стоящими: поток стремится, а они ни с места! - Но настанет скоро и для них година возрождения. Английские университеты не устоят пред требованием времени. Из университета прошел я в городскую библиотеку, в коей до 80 тысяч волюмов. В Италии. В латинской надписи под портретом Бодони назван великим. Здесь типографщик; во Флоренции - монах-аптекарь. - Издания Грея, Данта славятся отделкою. Лорд Спенсер и граф Бутурлин имеют полное собрание всего, что издано в типографии Бодони: вдова доставила графу Бутурлину даже визитные карточки, у ней напечатанные. Осмотрел и atelier гравера Тоски славного ученика Бервика. Chef-d'oeuvre его - тоскан<ский> герцог, ныне здесь царствующий, и вшествие Генриха IV в Париж, с Жерара. Часто для гравирования одной картины нужно 2, 3 и 4 года. Был и в университете. Канцлер оного, Ломбардини, познакомил меня с устройством учебной части в трех герцогствах, прочел статистику оной, из коей видно, что здесь не 40 человек учится! По статистическим соображениям Дюпеня это juste milieu между просвещенным государством и во мраке и сени смертней седящими! В Парме, в 3 факультетах учатся 420 студентов; 4-й факультет переведен после смут италианских в Пьяченцу. Университетское здание досталось университету после иезуитов, кои отсюда изгнаны вскоре после уничтожения их ордена в Испании и Португалии. Канцлер снабдил меня регламентом университетским. В театре давали драму из романа Манзони "I Promessi sposi". Актеры не дурны. Вдова Наполеона сидела в ложе. Для австрийских офицеров оставляются два ряда кресел; это их привилегия почти во всей Италии. Я был в ложе М. А. <Нарышкиной>, и с тех пор (начиная от Женевы до Милана) мы каждый вечер здесь в Модене, в Болоний, и наконец во Флоренции, встречаемся в трактирах, на дороге и в театрах.

Александр Трухин: В Моденской библиотеке 5 старинных рукописей Данта, но собственноручных нигде нет. Редкая космография Птоломея, прекрасно раскрашенная. Я раскрыл ее, и что же прежде всего перед глазами? Италия России - Таврида. Зашел в церковь св. Петра-Инквизитора: костры угасли, но потух и свет наук! Одна из замечательных и древнейших церквей принадлежит доминиканам. Она окружена несколькими памятниками и колоннами, и статуей св. Доминика: все это на площади. Один гроб на 4 колоннах: и эти монументы, и древняя церковь, и самый орден домиников, и белая одежда их принадлежат другому времени, отжили век свой. Уверяют, что здешний провинциал ордена сам признавался в бесполезности ордена, коим цвела и горела инквизиция; теперь благодаря книгопечатанию, хранителю нравственного и гражданского возрождения народов, может еще гр. Мейстер писать панегирики инквизиции, но костры давно уже залиты святою водою просвещения, даже и в отечестве Бруно. - Внутри церковь наполнена историческими гробами: здесь и прах Гвидо. В самом монастыре гнездятся еще сыны инквизиции доминикане, но главный инквизитор - ученый бенедиктинец, пользующийся богатою некогда монастырскою, а ныне городскою библиотекою - Magnoni, сей просвещенный учредитель, хотел, чтоб она была открыта для всех именно в те дни, когда все другие библиотеки закрываются в Болоний. Обедал в швейцарском салоне, обегал кн. Г<орчакова>, гр. В<иельгорскую>, О<рловых>, записался в кабинет чтения у Vieusseux, здесь все журналы европейские. Петербургская газета, и библиотека избранная. Возобновил знакомство с московскою милой красавицей Х<вощинской>, почти ежедневно в театре. M-me Schutz прелестна и собою, и талантом, и в своих позах; никогда музыка не производила на меня такого действия как в "Норме": Шютц превосходит, как сказывают, Пасту, для которой "Норма" сочинена была. Как мила в обхождении! Я встретил ее на бале у О<рловых>, в галерее Питти, заговорил по-немецки и уже не расставался с ней. Какая музыка и какой голос! Какое благородство в каждом ее движении, в каждом взгляде, поступью - богиня. Я слыхал ее в Париже и в Лондоне, но только здесь увидел ее во всем блеске. 3-го дня (30 ноября) театр закрылся, и прямо со сцены уехала она в Турин, оттуда в Геную, а может быть, и опять во Флоренцию, потом в Триест, где муж ее, в Вену, Миних, Берлин и к будущей зиме в С.-Петербург. Я дал ей свою визитную карточку с именем кн. В<яземского>, описав его милой красавице. Он не расстанется с ней. О Флоренции после: живу здесь приятно. Каждое утро с учителями, читаю Данте и Вергилия, а теперь и Никколини, восхищаюсь его стихами, особливо в "Foscarini" и в "Giovanni di Procida". Нашел новую, запрещенную здесь, его трагедию "Ludovico Sforza". Был на балах у О<рловых>, на вечеринках у экс-короля Вестфальского и у экскоролевы неаполитанской. Париж. ... Из кабинета чтения иду в Королевскую библиотеку, где я уже отыскал много любопытного для русского историка. Библиотекари - Шамполион-Фижак, Фориель, Парис - услужливы чрезвычайно. По каталогу рукописей я требую самые рукописи и замечаю все, что надобно будет переписать для пополнения моего собрания документов в русской истории. Гизо, министр просвещения, хотел предписать всем библиотекарям, чтобы они содействовали мне, а герцог Броглио обещал то же по архиву иностранных дел, и сегодня надеюсь видеть главного архивариуса, историка Минье, и архив его. Остальное утро или гуляю, или иду с визитами, то есть до обеда провожу утро часто у m-me Рекамье {1} с Шатобрианом, Баланшем и с другими авторами и людьми, учеными во всех родах; часто и у нашей С<вечиной>, которой общество по-прежнему занимательно. Иногда бываю в театрах: хотел видеть французский старый театр с новыми пиесами и с новыми актерами; но видел еще и m-lle Mars в новой пиесе, {2} а Лафона слышал у m-me Recamier, где он читал стихи на воздвижение в Реймсе памятника Корнелю. {3} Он уже сошел с театра и целый год не заглядывал в него. Возобновил знакомство с Ламартином и встречаю у него толпу молодых и старых авторов, вижу и у гр. Ш<увалова>. Вчера слышал славную оперу и видел в ней горящий и пылающий Везувий - "La muette de Portici". {4} Танцы прелестны. Юлия и Альберт в танцах, a Nourrit и Damoreau в пении отличались. Французская музыка, однако ж, никогда мне не нравилась; оркестр превосходный. Раз присутствовал в Палате перов при осуждении тех, которые подписали, или не подписали, как оказалось, оскорбительное для Палаты письмо к журналистам. Грустно было видеть в числе шалунов, собранных в низшем классе народа, и священника Ламене, одного из самых красноречивых писателей Франции. Заседание это было для меня примечательно по импровизации одного подсудимого Пакета. - Но всего занимательнее для меня богослужение в двух так называемых французских церквах; в одной служит называющий себя примасом-архиепископом Шатель, учредитель этой церкви, и проповедует против римской церкви; в другой, отщепенившийся от его церкви, священник, им же поставленный, Auzou, который, не отвергая римской церкви, хочет только служить обедню не на латинском, а на французском языке. {5} Едва усидел я после обедни, которую он служил во всем священническом облачении, слушая его проповедь. Не было национальной слабости, порока, которого бы не похвалил в этой проповеди, двенадцать уже раз произнесенной, так называемый священник французской церкви. И церковь Шатель полна народу! более двух тысяч слушателей! У Auzou менее, но и та проповедь не лучше: явно антихристианская и политическая. Более женщин, чем мужчин, в обеих церквах и из самого простого народа. Всего жалче было видеть детей, девиц, слушающих не только вздор, но насмешки над нравственностию христианскою и похвалы пороку, во всех видах его, слабостям, веселью, танцам, пляскам, пьянству. И архиерей, не признающий Христа богом, в старинном архиерейском облачении, с посохом архиерейским. И какое стадо! Бабье толковало мне свой катехизис! Старухи более всего мне опротивели: их было легион. Пели свои церковные гимны по печатным книжкам! Везде натура и разум; напев из песен народных. И более двух тысяч в обширном подвале, с алтарем, украшенным бюстом Фенелона, картинами из жизни Спасителя и трехцветными знаменами. Посреди церкви два бюста - Иисуса Христа в терновом венке и Наполеона!

Александр Трухин: Здесь нашел я и старого лондонского моего приятеля Маколе, полувекового друга и сотрудника Вильберфорсу, друга негров, который посвятил всю жизнь свою на их освобождение и имел утешение перед смертию, почти в последнюю минуту, видеть, что Англия жертвует 20 миллионов стерлингов, то есть 250 миллионов рублей, на вознаграждение помещиков за негров. - Он рассказал мне многое о последних минутах Вильберфорса. Умирая, он сказал: счастлив я, что народ английский смыл с себя это пятно. - Желание, цель всей его жизни достигнута им перед самою минутою бессмертия. Вильберфорс был всегда героем моего сердца, и я радовался всегда, видя портрет его в приемной князя Г<олицына>. Я еще слыхал его, когда он ораторствовал, уже согбенный дряхлостию, но красноречиво, в библейских, в миссионерских и в филантропических обществах всякого рода - в Лондоне. - И здесь Маколе хлопочет по делам христианской благости, и прислал мне свои брошюры, в Париже изданные. Его сын оратор, посланный в Индию, написал на корабле биографию Вильберфорса. Вот деятельность, которой завидую: она в тишине кабинета и каюты, но разливает тихий и благотворный свет на оба полукружия, на белых и черных. Кстати о полушариях земли: вчера водил меня академик и библиотекарь Жомар по географическому депо в здешней библиотеке и показал проект нового атласа Шуберта и первый атлас Российской империи, кажется, в 174... году изданный, с русским текстом. Тут же я видел редкие карты Китая; старинные чертежи Парижа; новое изобретение берлинца Куммера, en relief; шар земной, с двумя слоями: один для древней, другой для новой географии, изобретение Лудвига XVI для дофина, и познакомился с успехами лондонского и здешнего географического обществ. - Как ни весело встречать ученых и услужливых академиков, но все жаль бессмертного Кювье и его субботных собраний, в которых соединялись ученые, литераторы, просвещенные бродяги со всех концов земли. Я еще не был у его вдовы, но видел уже прекрасный бюст его, поставленный в одном из углов новой залы института-академии, которой он был долго краеугольным камнем. Зала эта теперь обставлена только 4 бюстами (из них первый Кювье), двумя статуями учредителей и портретами славных мужей во всех родах. Я сидел перед Руссо, а надо мною носился дух законов - Монтескье. Вчера, поработав в отделении рукописей, сошел я в отделение Королевской библиотеки, где находятся древности этрусские, греческие и знаменитый зодиак и где один из библиотекарей, Рауль-Рошет, читает археологические лекции. Вчера он говорил о древностях вавилонских и, к немалому моему удивлению, очень основательно, ясно и иногда даже увлекательно. Публика многочисленна: даже дамы слушали профессора со вниманием, особливо когда он изъяснял характер вавилонской архитектуры, из самого св. писания известный. Величие вавилонских зданий поразило даже врагов Вавилона, писателей библейских и путешественников, какой например Геродот. Quand on lit l'Ecriture, l'idee du gigantesque se joint toujours au nom de Babylone, meme dans les anathemes des prophetes. Voyez jeremie. И все сии здания были из кирпича! Кирпичи покрыты и по сию пору, в некоторых остатках, надписями. Эти письмена, сокрытые от глаз народа, не характерическая ли эмблема всего хода или, лучше, всего окаменения тогдашнего просвещения? На обломках, хранящихся в лондонском музее, я видел краски, чрезвычайно свежие: это как будто бы одно тело. Рауль-Рошет показал нам персидскую печать, найденную в Марафоне. На этой лекции встретил я графа Б<роглио>, мужа нашей московской графини, которого я встречал в прошедшем столетии на лекции П. И. Страхова, за семь лет пред этим - у Вильменя, Кювье, Гизо: где-то опять встретимся в будущем столетии? Русских здесь мало. Из дипломатов видел только кн. М<ещерского> и гр. Ш<увалова>, занимающегося стихами и прозою и меценатством молодых писателей. {13} Сейчас видел я Mignet-историка. Он теперь начальник Архива иностранных дел, и герцог Броглио, министр, уже говорил ему обо мне. Он обещал приготовить для меня дела и документы по сношениям Франции с Россией, и особенно в царствование Петра I: ибо у него только новейшие дела, начиная a peu pres с Ришелье, которому Франция обязана первым устройством иностранного архива; только с Лудвига XIV велено и начали хранить в Государственном архиве акты: прежде дела разбирались по частным архивам и теми же самыми лицами, которые участвовали в тех делах. Я надеюсь найти в этих делах много неизвестного. Минье издает теперь, и первые два тома уже печатаются - о войне за наследство при Лудвиге XIV. - Он подарил мне отрывок, читанный им в Академии, о Лютере. Есть еще архив, зависящий от министра внутренних дел, надеюсь и туда проложить дорогу. Вчера видел я на французском театре "Магомета" и "Нанину" Вольтера же. По утру, когда я еще хлопотал с Фроже и примеривал фрак его с шитьем на обшлагах, зашел ко мне английский филантроп Маколе, и я провел с ним наставительный для меня час. Он печатает здесь брошюру о невольничестве в колониях французских. Вообразите себе, что законы Лудвига XIV там не отменены и негры подвергаются часто ужасным истязаниям. Здесь этого не знают, а если некоторые и знают, то равнодушны к этому делу. Министр морских сил, от которого зависят колонии, сам из колонистов и имеет плантации в колониях... Лондон. Здесь нечего делать для истории.


Александр Трухин: Но вот беда: дюк Брольи, президент министров и сам министр иностранных дел, по личной доверенности ко мне, позволил мне и предписал историку-архивариусу Минье давать мне все оригинальные дипломатические бумаги до времен Петра I; вероятно, не откажут и в следующих царствованиях, по крайней мере - до новых времен, где начинается государственная тайна и кончится история, возможная только для времен, давно прошедших. Я ходил туда ежедневно и читал более, нежели выписывал, хотя и выписок увез с собой довольно; но я могу быть историческим крохобором, сборником, указателем, выбирателем примечательнейшего, а не переписчиком, не только потому, что сил и времени не достанет, но и от того, что с некоторого времени, от простуды зимою в дороге и от римских жаров, мои глаза так испортились, что мелкое мне читать уже трудно, а ввечеру и невозможно, без сильного, вредного для глаз напряжения. Другого же, кроме меня, не пустят в архив. Я уже намекал о копиисте, но отклонили, потому что я работаю в одной из комнат архива вместе с другими, где лежат другие дела, кроме бумаг, мне доверяемых: как же требовать, хлопотать о сотруднике? Маркиз Лансдовн, ныне председатель министерского совета и главный leader в теперешнем министерстве, всегда мне особенно благоприятствовал. Ты знаешь, что странный и не любивший его отец, известный своею расточительностию на книги и рукописи, дававший пристанище в Bowood (дача верст за 80 отсюда) всем славным людям его времени, особенно эмигрантам, каков Талейран в начале революции, и проч., продал при жизни своей всю свою библиотеку и редкое, единственное собрание рукописей в Британский музей (и срубил вековые деревья в своей даче, дабы ни то, ни другое не досталось сыну-наследнику), и эти рукописи и редкие книги и по сию пору составляют главное богатство в этом роде Музея британского. Король Георг III и парламент напечатали на счет казны огромный и многотомный каталог библиотеки и рукописям Лансдовна. Передо мною "Catalogue of the Lansdowns manuscripts in the British Museum. 1819, in folio". Как скоро Лансдовн узнал, что я сюда приехал, то, несмотря на свои необъятые для обыкновенного ума теперешние занятия (теперь дело идет об устройстве муниципальном всех городов и местечек в Англии, где веками вкрались неимоверные злоупотребления), он пригласил меня поутру - поболтать с ним и тут же предложил мне свой каталог на все время моей здесь жизни. Со вчерашнего вечера я и просмотрел его; нашел множество бумаг, до России относящихся, выписал каждый номер и содержание его; но, сравнив эти оглавления с теми, которые я получил через Востокова из Румянцевского музея, увидел, что в 1817 году канцлер наш все это уже выписал отсюда, со многими другими русскими рукописями. Конечно, в лансдовнском каталоге нашел я номера, которых не вижу в румянцевском, но таких немного; может быть, и еще найдутся, ибо я намерен, при досуге, сам сходить в музей и сравнить выписки петербургские с каталогом Лансдовна и с самим оригиналом. - Сверх того, посол наш, гр. С<емен> Р<оманович> В<оронцов>, по желанию брата своего, гр. А<лександра> Р<омановича>, списал здесь все дипломатические акты по сношениям России с Англиею. Я видел этот гигантский фолиант, в аршин, если не более, мелким письмом, у гр. М. С. В<оронцова>; поэтому и тут мне нечего делать в Лондоне. - Но так как я нашел в каталоге много бумаг, до торговли вообще и именно до Русской компании относящихся, то я просмотрю их и сличу с каталогом подобных бумаг у Румянцева. Говоря о г-же Сталь, которую он знавал в 1814 году в Лондоне, Брум сказал свое мнение о писателях в отношении только к слогу: Сталь, Шатобриана, "La Confession" de Rousseau и - угадайте? - достопамятнейший год в моей жизни: Коцебу ставит он в категорию первых талантов по слогу! Я не мог не возразить ему, хотя надобно было удушить немца! Приметно, что Бруму хочется не одним названием канцлера напомнить собою Бакона. Бакон был выше Брума в сфере наук, но для народа, для масс Англии и для движения интеллектуального в нижних сферах - Брум едва ли не выше его? Я четвертый раз в Англии, и в каждый мой приезд совершалась какая-нибудь великая перемена в государственном быту Англии: в 1825 году - test act, первый шаг к последующим общественным изменениям, в 1828 - эмансипация католиков; в 1831-реформа, в 1835 - corporations-act. Это, конечно, не французские революции, но английские эволюции, одна из другой необходимо возникающие, без шума парламентского, без разрушения церквей и древностей, с разбитием только стекол у закоснелых тори, без кровопролития, кроме пролитой крови кулачными бойцами, которых нанимают кандидаты избрания в разных партиях: вот что делает неколебимость Англии.

Александр Трухин: В числе дюжины других портретов, посылаемых для И. С. Ар<жевитинова>, нет ни одного несходного. Я отобрал только les illustrations du jour, которых лично знаю. Двух портретов из полной коллекции не мог уже найти: Шатобриана и Ламене. Ламене раскуплен по поводу процессаmonstre и последней брошюры, т. е. предисловия к Боецию. Талант его, кажется, слабеет, нет прежней силы, прежнего убеждения, conviction; тексты, которые он приводит в своем 57-страничном предисловии из Боеция, гораздо красноречивее и сильнее простотою выражений всех его полемических выходок. - Литература богатеет предисловиями. На днях вышла первая часть биографических записок m-me Lebrun, - старухи-живописца, которая теперь в дряхлой руке своей держит и кисть и перо. M-me Recamier хвалила книгу ее comme rempli de bienveillance. Во второй части будет жизнь ее в России. {7} Сказывают, что много любопытных, хотя и неважных подробностей; как скоро эта часть выйдет, пришлю ее кн. А. Н. <Голицыну>: он должен помнить это время. - Забыл упомянуть и о "Memoire de Bignon sur la conciliation progressive de la morale et de la politique". Ему хочется соединить законы строгой нравственности с управлением политическими делами в сношениях между государствами. Долгая дипломатическая деятельность не мешает ему быть мечтателем. И ему-то Наполеон, с Сент-Эленского утеса, завещал написать историю дипломатических сношений в последние 40 лет; но в этой диссертации он искал примеров более в древней истории и в средних веках, чем в новейшей. Биньон делается настоящим анти-Макиавелем в правилах своей христианской политики. Я жалею доктринеров--где найти другого Guizot для просвещения? Он соединяет три элемента европейской цивилизации (четвертого нет, ибо славянский не в счету): французский, английский и германский (для итальянского он выписал сюда Росси). Вчера Гизо, желая возвратиться к одной даме, которую оставил для того, чтобы встретить другую, сказал тому, кто занял между тем его место: "Permettez, Mr., c'est la seule place que je veux garder". И для моих трудов в архиве эта перемена не без хлопот. Я должен был еще и прежде кончить работу, но не без надежды идти далее 1742 года или по крайней мере кончить его. Теперь хотя Mignet и остается главным архивистом, но кто будет министром? Да и согласится ли Mignet допускать меня в архив? я и домогаться этого не буду. Они и без того едва не раскаиваются, что впустили козла в огород. - А сколько капусты! чем дальше в лес, тем больше дров! Лес вековый, но еще полный жизни исторической! все это прервалось в начале царствования Елисаветы Петровны и войны ее со Швециею!.. Погрузился в историю - и недавно нашел в Раумере любопытную компиляцию, биографию императрицы Анны, Бартольда. Именно та эпоха, для которой собрано у меня множество архивских материалов. Много и в печатной статье исторических подробностей; но мои драгоценнее et plus authentiques. Но Бартольд исказил исторические факты своим гнусным умничаньем. За Рейном уж так не пишут, а за морем и подавно! {2} Я бы не огорчился нимало отставкой Тьера и Гизо, если б она привела их к отставной их любовнице - истории; но вряд ли? Они останутся людьми политическими и возвратятся скорее снова к портфелям, нежели к перу. Спасибо, что вы хоть по субботам мои письма читаете, и жалею, что не знал об этом прежде, т. е. тогда, как писал охотно и обо всем. Я не видал еще ни одного нумера "Московского наблюдателя". Я думал, что он подобьет меня или мою письмоохотливость; но не тут-то было! Мои венские, итальянские и парижские письма, трепетавшие тогдашними новинками, устарели и отцвели. Недавно была у нас на вечеринке вдова Бенжамена Констана, урожденная Гарденберг, племянница князя министра. Умная и образованная женщина, принимающая живое участие в серьезной французско-немецкой литературе и даже присутствующая на шарлатанских лекциях Лерминье. Она долго о нем со мною рассуждала, и, кажется, мне удалось едва ли не разочаровать ее насчет болтуна - философа-профессора, который не выехал еще из Египта в истории о народном праве! Другая девица, лет 19 англичанка, Мезофанти в юбке; знает очень хорошо восемь языков и выучилась по-русски, так что всех вас читать может. И собой не дурна, жаль только, что училась русской грамоте и литературе у **. Я обещал ей книг, но и за ней волочиться некогда! Вообразите, до какого самоотвержения дошло мое историческое крохоборство! Торопясь кончить 43-й фолиант архивский, я не пошел в Академию на прием Скриба, коего так умно отпел Вильмень. Ни в одном куплете, ни в одной песенке комико-водевилиста нет столько чистого, критического остроумия, сколько в похвалах-критиках бессменного секретаря Академии. Эта новизна останется примерною, и впредь не все хвалить будут в приемных приветствиях; пора и критике воцариться на ришельевском трибунале! - Я возил Л<азаре>ва на последний блестящий бал Броглио, где была вся знать, вся дипломатика, весь люд нужный, должностным, и красавицы со всех концов Европы и из нашей Митавы. 10 февраля. Так как ты академические тетради называешь тряпьем, то я и не посылаю их ни тебе, ни в Москву; советую, однако ж, прочесть посылаемые мною Ар<жевитинову> о Cuvier, о Шаптале, о Т. Юнге - и даже Карла Дюпена об успехах математических наук. Если достану Скриба и Вильменя, то пришлю и для тебя. Но как же европейскому журналисту или даже и не журналисту обойтись без этих указателей хода наук и просвещения вообще? Я совсем не охотник до наук точных, а еще менее знаток в оных, но по необходимости должен изредка заглядывать в Академию по понедельникам для того, чтоб быть au courant главных открытий, даже попыток в том, что делается немногими для всех и каждого? Иначе взгляд на мир нравственный, на мир интеллектуальный и даже политический будет не верен. {3} Энциклопедический взгляд не мешает специальности, и с тех пор, как я справляюсь об успехах машин и о газе, я лучше сужу о Лудвиге XIV и о Петре Великом. В науках нравственно-политических соображений сего рода справка с другими сестрами-науками еще нужнее, почти необходима, например в политической экономии, в финансах. Впрочем, и здесь депутаты накануне ораторства твердят правила, кои должны руководствовать их в управлении государственной финансовой машины. Промахи дорого им стоят, и не одни министры падают, но с ними иногда и кредит государственный! {4} Кстати о науках и о гигантском ходе просвещения: миниатюрное доказательство оному прилагаемый у сего "Annuaire du bureau des longitudes" на этот год, где статьи Араго ставят это ежегодное астрономическое явление наряду, если не выше, с Лихтенберговым <геттингенским> альманахом, где физик-горбушка Лихтенберг, комментатор Гогарда, помещал свои открытия в физике и астрономии, и с Шубертовым петербургским немецким календарем, где наш астроном и классический писатель знакомит Россию с науками и с небом. В "Аннюэре" статья о египетских иероглифах (стр. 238), прекрасная и для нас понятная. По таким книжкам можно, впрочем, судить более об академиях, нежели о народном просвещении. Прочтите Араго о Т. Юнге; нигде с таким искусством не соединяет он науки с биографией: отличительное качество его похвальных речей в Академии. Fontenelle, Cuvier, Араго, каждый в этом роде имел что-то особенное, и каждый сделался классическим в этом роде. Я давал С. П. С<вечи>ной читать Минье предисловие к испанской войне - она чрезвычайно хвалит его и не ожидала такого взгляда на историю и такой методы, какую нашла в новом труде его. Теперь читает она Вильменя предисловие к Лексикону и ставит его выше всех других мелких его сочинений. Я нашел здесь у одного собирателя рукописей собрание писем одного француза-шпиона, полковника драгунского Valcroissant, коего Шуазель в 1780-1782 годах послал в Царьград помогать тайно туркам и полякам (во время Барской конфедерации) против нас. По беглому обозрению я заметил, что это его переписка с послом французским в Турции графом Сен-При из турецкой армии, с воинскими подробностями; но не могу оценить степени исторической важности этих бумаг. Предписание Шуазеля шпиону оригинальное за его подписью: он предписывает ему скрывать от русских цель данного ему поручения. Важен факт, что Франция подбивала и помогала туркам и полякам, будучи в дружбе с нами; но факт этот мы знаем. Подробностей войны и сшибок с турками также много. У него же купил я, вероятно, оригинальную рукопись о Петре, Екатерине I, Меншикове и проч., другая копия хранится в Королевской библиотеке и мною переписана. О Фиески: {7} уверяют, что по всей дороге от тюрьмы до места казни ни одного окна нет не занятого; а что увидит это кровавое любопытство? - одну фуру закрытую, фуру с преступником или с преступниками, ибо с недавнего времени возят к гильотине, уже не показывая жертв правосудия. Шатобриан, говоря о Франции, о теперешних обстоятельствах и проч., оживился каким-то необыкновенным жаром: тут был Баланш, всегда остроумный и откровенный наблюдатель, Beaumont, сотрудник Токевиля, Chateauvieux, писатель женевский и секретарь Государственного совета, который привез нам свежие вести из камеры депутатов о возможности сложения старого министерства на новый лад. Прения наши начались о политических партиях, о влиянии оных на салоны и на все общество парижское; вспоминали давно прошедшее. M-me Recamier рассказала как в старину встречались у нее бареры с роялистами и не расстроивали салона, что даже и в мое время, в ресторацию, люди различных партий и совершенно противоположных мыслей, Mathieu Montmorancy с издателями "Constitutionel" и т. п., сходились у ней и у того же камина любезничали и грелись, но что теперь этого сближения лиц, без сближения мыслей, нет уже более, что она часто в большом затруднении от встреч разнородных, хотя и одного и того же класса общества: именно сие разномыслие в том же классе и причиной большего, хотя и не сильного ожесточения. Шатобриан прекрасною фразою резюмировал ее замечание. Но я заспал форму оной, ибо вчера записать не успел: Les Royalistes se rencontraient avec d'autres partis; maintenant ils se rencontrent avec eux-memes, но в разных оттенках, и ожесточение сильнее. ...провел вечер в чтении Токевиля о демокрации (в Америке). Талейран называет его книгу умнейшею и примечательнейшею книгою нашего времени, а он знает и Америку, и сам аристократ, так, как и Токевиль, которого все связи с Сен-Жерменским предместьем. {8} Вы согласитесь с заключением автора. "On remarque aujourd'hui moins de difference entre les Europeans et les descendans du nouveau monde, malgre l'ocean qui les divise, qu'entre certaines villes du treizieme siecle qui n'etaient separees que par une riviere. Si ce mouvement d'assimilation rapproche des peuples etrangers, a plus forte raison il s'oppose a ce que les rejetons du meme peuple deviennent etrangers les uns aux autres" и т. д. Автор кончил сближением двух противоположных народов - русских и англо-американцев: "Leur point de depart est different, leurs voies sont diverses; neanmoins chacun deux semble appele par un dessein secret de la Providence a tenir un jour dans ses mains les destinees de la moitie du monde". Полночь. Старец Буонаротти (потомок Микеланджело) обедал у нас. Он живая хроника последнего полувека; вот вкратце жизнь его. Он был в молодости другом тосканскаго преобразователя Леопольда и до революции еще, оставив отечество, приехал во Францию. Здесь обольстили его первые идеи революции: он написал к Леопольду, отсылая ему Тосканский орден его, что он душою и помышлением принадлежит тогдашней Франции и не может ужиться в отечестве. С тех пор действовал он в сфере, в которой ^кружилась тогда Франция; директория посадила его в тюрьму. Наполеон его не освободил, но во все время его владычества он жил или по тюрьмам, или по городам, под присмотром, где застал его и 1814-й год. В заговоре, Бабефом описанном, его едва не повесили. После 1814 года он скитался в бедности, жил трудами и не принимал помощи ни от богатого сына, в Сиене живущего, ни от приятелей: теперь Voyer d'Argenson дает ему конурку, где он философом доживает век, один, с воспоминаниями. Дряхлая жена в бедности в Женеве. Он характеризирует многих прекрасно и рассказывает подробности о происшествиях и лицах, не многим известных. В молодости и после коротко знавал Наполеона; в Корсике жил в доме его матери, и, когда Наполеон приезжал повидаться с нею, то в последнюю ночь, которую подпоручик Буонапарте провел в доме родительском, Буонаротти спал с ним на одной постели. С тех пор они иногда ссорились, но никогда не мирились. Буонапарте попал на трон, Буонаротти в тюрьму. ...разбираю теперь собранные мною в двух архивах сокровища и привожу их в порядок: бумаги иностранного архива по хронологическому порядку, а другие по материям. Начальство архива, вероятно, с ведома министра, пересмотрев все мои бумаги, кроме тех, кои я сам переписал, вынуло несколько листов, кои почитает неприличным для сообщения в чужие руки, но некоторые из сих бумаг известны мне по содержанию, другие я сам переписал в свои тетради, и, следовательно, потеря почти ничтожная. Существенный труд будет состоять в переписке и в приведении в порядок моих собственноручных отметок, ибо часто я отмечал наскоро, по-русски и по-французски, смотря по удобности; но всегда с педантическою точностию. Конечно, много и неважного, но большая часть существенно принадлежит истории, для нее необходима. Все списки на большой бумаге, самой огромной величины, какую я найти мог; писано довольно мелко - и, конечно, более двухсот листов, а если считать все переписанное, то дойдет и до четырехсот. Сверх того, есть и другие акты. Окончательный труд будет в Москве, на досуге и, если позволят, с помощию Московского архива и его чиновников. 21 февраля. В одно утро слышал я две проповеди: одну в соборе Notre-Dame, где молодой (34 лет) Лакордер проповедовал или, лучше сказать, импровизировал с необыкновенным красноречием, с чувством непритворным и с верою истинною и внутреннею. Я приехал туда в одиннадцать с половиною и нашел уже почти всю церковь полною; кое-как пробрался я поближе к кафедре, у коей приятель заготовил для меня стул. В час вся церковь, огромная и пространная, с хорами и переходами, наполнилась большей частию молодежью; на хорах были и дамы. Парижский архиерей с причетом и четверо других епископов прибыли к проповеди. Лакордер, хотя слабый грудью и расстроенный потерею недавно матери, говорил час, с искренним, сильным убеждением. Я еще ничего подобного во французских церквах не слыхал. В Берлине слыхал я часто Шлейермахера, в Англии и в Шотландии других знаменитых проповедников, но католического сильного оратора слышу я в первый раз, и какого же? Не подражателя другим образцовым французским ораторам, а самобытного, оригинального. В Лакордере есть много боссюетовского, но это Боссюет, прочитавший Ламене и знающий умственные буйства нашего века, рационализм и мистицизм Германии, сен-симонистов и проч. Иногда он удивляет глубокомыслием, как Паскаль, и смелыми, оригинальными оборотами и выражениями, кои в другом показались бы площадными. Он приводил слушателей в какой-то энтузиазм и точно поражал их словом своим. С каким глубоким знанием натуры и характера некоторых систем философских обозрел он их хотя бегло, но достаточно для убеждения слушателей. Он характеризировал рационалистов и мистиков. Первых находит уже в веке Августа, а потом за три столетия до нас. Последних доводит он до самого пункта, где они прикосновенны, так сказать, самой церкви, и здесь остановился он в сей блистательной и верной характеристике, до следующего воскресенья. Были движения истинно ораторские, но как их упомнить! Я записал некоторые обрывки, кои напоминают мне только мысль его, но порывы красноречия неосязаемы и должны быть представлены в связи с главною мыслию. В заключении прекрасно сказал он, кажется, о слове божием, в коем красоты неистощимы. "Il n'y a rien de nouveau sous le Soleil, mais le Soleil est tous les jours nouveau". Мне хотелось передать вам хотя несколько красот его ораторства, но невозможно. Боюсь так же испортить, как записки Шатобриана. Из собора, проникнутый и растроганный Лакордером, прошел я в другую церковь в Сен-Жерменском предместье: St. Thomas d'Aquin; самая модная аристократическая. Там проповедует Revellion, иезуит, поступивший в орден из генерал-адвокатов и даже живший на испытании и в уединении более 10 лет. Он пользуется большим кредитом у легитимистов, и церковь так же была полна, как Notre-Dame, но преимущественно аристократками и легитимистами. И здесь едва нашел место близ кафедры. Иезуит декламировал sur les malheurs du terns, sur la societe ebranlee dans ses bases et sur des lieux communs dans ce genre; parce qu'il n'y avoit que peu d'elus, и эти избранные едва ли не в Сен-Жерменском предместье. Он сравнивал этот остаток немногих верных с плодами, оставшимися на дереве, которое уже отрясено бурею и садовниками. Но эти плоды, кои, несмотря на потрясение дерева, не спали с него, не дозрели и обыкновенно кислы. "Се sont des fruits peu murs et aigres", - прошептал я вслух. Соседка моя поморщилась. Выслушав проповедь, я сказал: "C'est un sermon pour le Faubourg". (ХРОНИКА РУССКОГО) 1836 марта 21. {1} Проживу здесь еще недели с три или с четыре, ибо необходимо кончить переписку в архиве королевском бумаг весьма интересных и привести все в порядок с помощию одного ученого бедного немца, который делает теперь реестры моим приобретениям в Париже и пересматривает списки. У меня времени на это не станет, а он кормит и себя и семейство этим трудом. Мне самому хотелось бы выехать поскорее. У нас весна, т. е. тепло как летом, и меня уже позывает в даль, но в даль родную: хочется опять подышать родным воздухом и попастись на степях Заволжских. Между ними и Парижем-Дрезден, Веймар, Берлин, Лейпциг и - Москва! А в ней ожидает меня новый исторический труд: сравнение копий здешних актов с теми, кои, надеюсь, позволят пересмотреть в Московском архиве. В салоне Рекамье встретил я опять Токевиля, коему недавно в нравственном отделении Института предпочли Лукаса, тюремного филантропа. Если бы не нелюбимый Кузень предлагал первого, то, вероятно, перевес был бы на стороне Токевиля, всеми уважаемого; но Кузень произвольно взял его под свое покровительство - и повредил ему. Он много говорил об Америке, где недавно умерла будто бы кормилица Вашингтона: по расчетам оказалось, что кормилица эта могла быть разве только его молочною сестрою. В другом американском царстве умерла стошестидесятилетняя старуха! Если ей и прибавили несколько десятков, то все-таки она была старее того государства, где скончалась. Еще появилась книга любопытная и важная для политика и географа-статистика; вышла только первая часть, и много о России в отношении к Турции и к Востоку вообще: "L'Europe et la Turquie de 1829 a 1836". В первой части более о Египте. Она писана двумя французами - d Cadolvene et de Breuvery, кои провели несколько лет в Египте и в Турции, - и во враждебном духе для России. Никогда столько брошюр, журнальных статей и книг не выходило о сем предмете, как в последние два года; даже тогда, когда Россия и Турция, ввиду Европы и Азии, сражались на высотах Балкана, менее ими занимались политические компиляторы, нежели теперь. Здесь и в Англии можно накопить целую библиотеку о России в отношении к Востоку. Вечер провел я в театре au Gymnase. Давали три пьесы, из коих две для меня новые, и я давно так не смеялся. В "Chut" вы видите на сцене Потемкина, поляка Станислава и действие в Эрмитаже. Скриб хотел изобразить Потемкина и двор Екатерины, но без клеветы и без невероятностей не обошлось, как и везде, где дело идет о русских и о России. Портрет Потемкина набросан в нескольких чертах довольно удачно и особенно в контрастах, из коих был составлен нравственный и политический его характер: смесь азиатской пышности, азиатских замашек, с европейскою утонченностию XVIII века (не далее). Костюмы двора Екатерины также верны, как и анекдоты о ней. Потемкин в усах, в треугольной шляпе! Нигде не виден "великолепный князь Тавриды!". Историческая истина только в шароварах кн. Потемкина, кои, говорят, он сам нашивал и надел на всю армию.



полная версия страницы